Смерть Сабино Наварро
Хосе Аморин
У Хосе Сабино Наварро была любовница, Мирта Силеки, которая не входила в нашу
организацию. Однажды ночью, в конце июня
1971 года, он встретился с нею в Сан-Мартине. Соседи позже вспоминали, что
таким вот образом Сабино часто наведывался к женщине и, в общем, они составляли
прекрасную пару. Они сидели в красном
«Пежо» 404 напротив дома Мирты, когда к автомобилю приблизилась пара полицейских и потребовала предъявить
документы. Сабино ответил, что его паспорт
находится в чемоданчике в багажнике автомобиля. Это было верно. Однако,
не за паспортом он лез в багажник – под
чемоданчиком был спрятан револьвер 38 калибра. Он открыл багажник, достал чемодан, а потом
внезапно выхватил пистолет и наставил на
офицеров. Один из сотрудников успел достать своё оружие и выстрелил в
ногу «Чёрному» - пуля прошла сквозь
штанину, не задев тела. В ответ на это Сабино без лишних слов расстрелял обоих. Забрав оружие у убитых, а
так же изъяв автомат из оставленного
поблизости полицейского автомобиля, он простился с Миртой и, сев в свой
«Пежо», был таков.
Беда
состояла в том, что Мирта, задержанная спустя полчаса, запомнила номер автомобиля: В276361. Такой же номер имел и
мой автомобиль, так же красный «Пежо», буквально брат-близнец машины «Чёрного». Но ни я, ни Сабино не были в
курсе этого раздвоения. Хуже того:
разъезжая по городу в красном разыскиваемом автомобиле, я даже не был поставлен в известность руководством,
предоставившим мне машину (к тому же –
откровенно краденую), об инциденте в Сан-Мартине.
Полиция
обнаружила мой автомобиль, припаркованный на улице Ла Лусила и, предполагая,
что это был автомобиль Сабино, агенты
организовали крупную операцию по моему задержанию – я был арестован в девять часов утра 10
июля.
В ту
эпоху наша организация росла как на дрожжах. Я был шефом Северной Зоны
Буэнос-Айреса и, под личиной семейного психотерапевта, снимал дом в районе Ла
Лусила, где скрывались ранее объявленные
в розыск Марио Фирменич, Ильда Розенберг, Эскрибано, Сапатиас и Хосе: трое последних являлись товарищами из
Кордобы, ушедшими в подполье после крушения операции в Ла Калере. И, помимо
моих прямых обязанностей в виде содержания беглецов и мимикрии под честного человека, я вёл переговоры с двумя
местными вооружёнными группами, стремившимися
присоединиться к «Монтонерос». Одной из них руководил мой старый приятель Херардо Бургос по кличке «Негрито»,
погибший в столкновении с полицией
вместе с Эскрибано несколькими месяцами позже. «Негрито» был выходцем из рабочей семьи, в конце 60-х он активно
действовал в рядах «Революционной
Перонистской Молодёжи». Едва выйди из тюрьмы, где он очутился по
обвинению в создании террористической
организации, планировавшей вести сельскую герилью в провинции Жужуй, он из своих районных друзей
в квартале Висенте Лопес сколотил новую группу и, через «Тато» Лафлёра, вышел на нас.
Перед
этим его бригада реализовала парочку мелких оперативных акций, но в июле 71
он уже планировал начать мощную
бомбинг-кампанию против властей. Для этой цели Бургосу был необходим нитрат аммония – удобрение, которое
продавалось исключительно в
специализированных магазинах по предъявлению документов и я, обладавший поддельным паспортом, пообещал ему купить
нужное количество вещества как раз 10
июля.
Вечером
9 июля я совершил первую ошибку. Несколько утомившись за день, я поставил свой «Пежо» не на обычном месте, где
его никто собственно и не замечал (т.е.
на стоянке большого торгового комплекса, где было множество машин), а на
тихой улочке, в нескольких кварталах от
своего дома. Утром следующего дня, в восемь тридцать или в девять часов, я собрался выходить, дабы на
машине поехать покупать селитру. Фирменич
поинтересовался, как у меня обстоит дело с пистолетом. С пистолетом дело
обстояло плохо: из-за нерегулярной
чистки он находился в плачевном состоянии. Фирменич взорвался. Он кричал что-то о моей
безответственности, о лени, о том, что теперь
придётся кипятить ствол в солёной воде в течение нескольких часов… «Пепе», всё равно ты здесь ни черта не делаешь весь день, поэтому,
вместо того, чтобы бездарно ковырять в носу,
сделай одолжение – почисти пистолет». Выругавшись, Марио пошёл на
кухню заниматься стволом, а я вышел из
дома. Безоружный. Впервые, за полтора года я вышел из дому безоружный.
Чувствуя
пистолет на талии, ты по иному смотришь на мир. Присутствие пистолета за поясом никак нельзя не заметить, и даже не
потому, что на ремне прибавляется тяжести, а
потому, что, таская с собой ствол, ты сильно рискуешь. Имея за поясом
пистолет, ты априори ходишь по тонкой
грани, отделяющей жизнь от смерти. «Мужчина, знай, ты подписал контракт со смертью: отныне готовься – на
каждом углу смерть может подстерегать тебя».
Цитирую по памяти: если ошибся, надеюсь, Борхес простит меня. Подписав этот
контракт, человек должен выходить на
улицу, тщательно разглядывая проходящих мимо людей взглядом хищника, выискивающего своего врага.
Или же, с предосторожностью продвигаться
вперёд, как потенциальная жертва хищника. Это – один из трёх секретов
выживания партизана. Другой секрет – это
страх: нужно принять его, понять, и, в конце концов, усилием воли уметь его контролировать. Люди
без страха не живут долго. Третий секрет
состоит в соблюдении мер безопасности. И это правило было грубо нарушено
мной, когда я вознамерился, находясь без
оружия, забрать угнанный автомобиль с улицы, где он сразу же бросался в глаза любому. На этот счёт все
мы имели чёткие инструкции: необходимо
было нарезать круги вокруг квартала, где располагался автомобиль и,
тщательно наблюдая за ситуацией, выбрать
удобный момент, когда никто не видит, сесть в салон и резко тронуться. Ничего из этого я не сделал
в то ледяное утро 10 июля. Вместо этого я,
как последний дурак, шёл напрямую, подставляя лицо зимним лучикам
солнца и наслаждаясь ароматным запахом
цветения зимних кустов роз.
Таким
образом, совершенно не обращая внимания
ни на что вокруг, я прошёл два квартала, отделявших меня от моего ворованного «Пежо». Напортив машины, на другой стороне тротуара,
я заметил бродягу, расположившегося на ступенях одного из домов. Не думая о
том, что этот бродяга выглядит слишком
ухоженным для человека, проводящего ночи на зимних улицах и, кроме того,
в столь престижном районе, я открыл
дверь автомобиля. «Бродяга» тем не менее сумел удивить меня: достав из-под
куртки короткоствольный автомат, он наставил его на меня и приказал не
двигаться. За какие-то секунды я был окружён десятком полицейских.
Будучи
доставленным в комиссариат Висенте Лопес, я попытался сыграть роль автомобильного вора, называя себя Диего
Гарсия – полным тёзкой второго мужа моей
покойной бабушки. Однако, через пару минут один из офицеров спросил,
знаю ли я, кто такой Эктор Хосе Аморин.
Чек оплаты аренды психиатрической клиники, где я был оформлен как индивидуальный предприниматель, занимавшийся
семейным психоанализом, и найденный в
моих карманах, выдал меня с головой. И, чтобы не усугублять своего положения, я принял решение закрыть рот и
молчать до последнего.
Я
должен был непременно молчать не меньше шести часов, ибо это был тот срок,
который, по договорённости с Фирменичем,
был отпущен на все мои дела. Если по истечении этого времени товарищи не получат от меня никаких
известий, они покинут дом на улице Ла Лусила. Я не сомневался, что Фирменич,
помешанный на конспирации, исполнит этот
план с максимальной точностью.
Шесть часов, я имел шесть часов допросов впереди. Это будет очень
тяжело. Так я предполагал.
Однако,
поначалу, как мне показалось, всё складывалось как нельзя лучше. Сообщив,
что скоро они будут готовить барбекю,
господа полицейские удалились, оставив меня в
комнате одного. По своей наивности я предположил, что они действительно
направились жарить мясо для полуденного
обеда. Тогда я сказал сам себе: вперёд ребята, кушайте на здоровье, нет проблем. Однако, спустя минуту,
один из них вновь вошёл в комнату с
открытой кобурой пистолета на поясе.
Офицер
приблизился к шкафчику архива, за который я был пристёгнут наручниками левой рукой и встал таким образом, что
открытая кобура, с торчащей рукояткой пистолета, курсировала прямо перед моим носом. Затем он
увлечённо начал перебирать какие-то
бумаги. Его пистолет находился в пределах досягаемости моей правой руки:
для меня это было большим искушением.
Ещё больше я воодушевился увидев, что курок
взведён – была высокая вероятность того, что офицер, прежде чем положить
пистолет в кобуру, дослал патрон в
патронник и мне не придётся передёргивать затвор, ибо я и не мог этого сделать одной рукой. Я представил
себе, какой это был шанс – взять этого типа в заложники и, под его прикрытием, покинуть
комиссариат. Протянув руку, я резко
схватил оружие, и,…. офицер развернулся и захохотал. В мгновение в
комнату вбежали остальные гогочущие
полицейские. Я даже не сделал попытки выстрелить: оружие было разряжено – это была наживка.
Таким
образом, агенты узнали, что я умею обращаться с оружием, и что я не был простым вором, как поначалу это
утверждал. В действительности, они знали
гораздо больше. Но это я понял несколько часов
спустя, когда бойцы отряда из Вилья Мартельи пропуская через моё тело
электрические разряды, спрашивали, знаю
ли я кто такой Сабино Наварро.
13
июля я предстал перед судом. За три дня пыток, которым меня подвергали по
очереди федеральные полицейские и агенты
SIDE, им не удалось вытянуть из меня ничего
«тяжелее» признаний в симпатиях к перонизму и поддержке деятельности
Всеобщей Конфедерации Трудящихся
Аргентинцев. Это не героизм. Ни в коем случае. Хотя это было интерпретировано товарищами именно так,
несмотря на все мои опровержения.
На
самом деле, сначала я лишь пытался выиграть те самые несчастные шесть часов, дабы мои соратники сумели скрыться. И с
каждым новым ударом тока я, связанный на
железной кровати, повторял про себя, что как только эти шесть часов
выйдут, я начну говорить. Не то, чтобы я
собирался рассказать всё, нет: только имя, «правдоподобное» местожительство и кое-какие данные, не
влияющие на безопасность Организации. Но, как
только эти шесть часов истекли, и я испытал новые разряды тока, я решил
рассказать всё. Однако, осознавая, что
если я признаюсь во всём, что сделал, и, в особенности, в том, что сыграл ключевую роль в нападении на
президентскую виллу в районе Оливос, где мною был застрелен полицейский, озверевшие агенты меня
просто убьют. И я прикусил язык. Моё
молчание не было продиктовано героизмом, но только страхом за свою
жизнь. Мой «героизм» так же был
продуктом большой удачи.
Я
называю «удачей» полицейскую неэффективность: каждый раз, когда сквозь моё
тело пропускали разряд, офицеры душили
мои крики подушкой, поэтому они не слышали или
не могли разобрать то, что я кричал в агонии. А именно в этот момент я и
рассказывал всю правду. Как только
разряд ослабевал, я приказывал себе молчать. Это могло продолжаться до бесконечности.
Другим
удачным обстоятельством была моя прописка – в доме бабушки, являвшейся, в своё
время, известной содержательницей подпольного казино в квартале Висенте Лопес.
Моя бабуля, скончавшаяся год или два назад, в течение многих лет привечала в
своём игорном заведении персонал комиссариата, а одним из её постоянных
компаньонов по игре был сам заместитель комиссара. Да и вообще – крутили
рулетку и перекидывались в покер в доме моей бабушки многие высшие чиновники
городской администрации. Когда я указал своё местожительство – проспект Маипу
1136, - один из палачей вдруг остановил экзекуцию и попросил меня описать это
место. Выслушав ответ, он воскликнул: «Но
это же дом сеньоры Глории…Кем ты приходишься этой сеньоре?!». «Я её внук». «Да, теперь я вижу похожее лицо», - прокомментировал другой. На
несколько минут полицейские успокоились: они начали шептаться между собой. Но
затем они вернулись к своему делу. «Если
хочешь, чтобы это прекратилось, Хосесито, ты должен назвать имена, понял? Нам нужны
имена!». Снова разряд. «Барбьери!»,
- крикнул я, - «Теодоро Барбьери!».
Полная тишина. «Ты хочешь сказать, что
дон Теодоро партизан?!», - один из них прервал молчание. «Толстяк Теодоро мой крестный отец, я
участвовал в работе партии вместе с ним», - сказал я.
Барбьери
был общепризнанным лидером перонистов в квартале Висенте Лопес. В его кузнечной
мастерской полицейские заказывали решётки и прочие железные вещички, в которых
они нуждались, при этом расплачиваясь не только деньгами, но внося в качестве
чаевых пару-другую бутылок шотландского виски, ибо Барбьери был ещё и
контрабандистом. Кузница, располагавшаяся неподалёку от домика моей бабушки,
была, таким образом, столь же известным для полицейских местом. На этот раз агенты
ушли, и я предположил – что для консультаций с каким-то своим начальником. Я
получил небольшую передышку, за время которой
сумел выдумать правдоподобную историю своего «преступления»: 9 июня
перонистская партия проводила
чествование памяти расстрелянных в 1956 году
перонистов на кладбище в Оливос. Я пришёл туда и случайно познакомился с бывшими членами «Националистического Революционного Движения Такуара», распространявшими листовки. Они предоставили мне документы и автомобиль для того, чтобы я снял
дом, дабы организовать там подпольную типографию. Точка.
Полицейские
шептались между собой, выходили из комнаты, вновь возвращались.
В какой-то момент офицеры вернулись, сопровождаемые
агентами SIDE. Пытка продолжилась.
Спустя пару минут один из них спросил: «Ты
знаешь Сабино Наварро?». Я ответил,
что знаю. «Откуда?» - «Он ведь один из тех, кого разыскивают
по обвинению в убийстве Арамбуру…чего ж
мне его не знать, когда на всех стенах и во всех газетах печатают его морду» - ответил я
между разрядами тока и повторил свою
выдуманную историю, присовокупив, однако, новые детали.
Я
соврал, что должен был в восемь часов
вечера 11 июля встретиться с неким бывшим «tacuaras» (которого я назвал Федерико Луппи) в пиццерии у Моста Сааведры.
Мой расчёт был прост: несомненно,
полицейские решили бы взять ещё одного террориста и привезли бы меня на
встречу, а уж там я планировал загнать
нож для пиццы в сердце: в тот момент я предпочитал пусть и мучительную, но смерть, ибо более пыток
терпеть я не мог. Однако, сотрудники
разочаровали меня, сообщив, что сегодня уже 12 июля – от боли я
совершенно потерял счёт времени.
Не
добившись, таким образом, от меня ничего вразумительного, из Висенте Лопес
меня отвезли в комиссариат Ланус, под
юрисдикцией которого находился район, где был угнан мой красный «Пежо». Представ перед судом по
обвинению в краже автомобиля, я был
направлен в тюрьму «Ольмос», где находился в заключение более месяца. Я мог бы
провести там ещё два года, вплоть до
амнистии 1973, но мне повезло – я был осужден буквально за день до принятия нового антитеррористического
законодательства (в соответствии с
которым человека, лишь подозреваемого в связях с террористами могли упечь на 8 или 10 лет).
Когда
я вышел из тюрьмы, Сабино Наварро ещё продолжал скрываться в горах
Кордобы. Спустя несколько дней была
подтверждена его смерть: я был одним из первых, кто увидел маленькую заметку в «Хронике» - в реке Агуас
Неграс, провинция Кордоба, найден труп,
при котором обнаружены автомат и чемоданчик, выехавшие на место эксперты
отрубили у трупа обе кисти для проведения идентификации. Я не сомневался, что
это был «Чёрный». Я представлял себе
тело моего товарища, лежащее в канаве лицом кверху. Открытые глаза Сабино блестят в свете восходящего солнца.
В
тот же день, когда были приняты жестокие антитеррористические поправки к
Уголовному Кодексу, - 14 июля 1971, - было проведено собрание Национального
Руководства. Сабино Наварро, обвинённый в нарушении дисциплины, был понижен в
классе во временной форме и отослан в Кордобу, дабы контролировать работу региональной секции,
которая фактически прекратила своё существование
после репрессий, последовавших за провалом операции в Ла Калере. «Чёрный» едва успел познакомиться с
провинцией, в которой мы имели несколько
рассеянных периферийных групп («крупнейшей» из которых являлась группа в
Рио IV, с помощью которой «Монтонерос»
планировали развить идеологическое наступление на столь важный стратегический район) и
небольшую разобщённую структуру в самой Кордобе. Он сам этот переезд называл «объявлением смертного
приговора», нисколько не сомневаясь, что
вскоре здесь его настигнет полицейская пуля.
За
что с человеком, потратившим более года на вооружение организации (именно благодаря Сабино наша структура, лишившаяся
практически всего оружия в результате
репрессий середины 1970, вновь вышла на должный технический уровень
борьбы), так несправедливо обошлось наше
руководство? По официальной версии – из-за
индивидуалистического эгоизма, приведшего к аресту товарища (т.е. меня).
Но, честно говоря, это не был эгоизм:
скорее Сабино имел страстную натуру, был очень
вспыльчивым и несдержанным, что и привело к инциденту в Сан-Мартине. Так
же, я считаю, что в этом деле серьёзную
роль сыграла и Мирта Силеки – красивые женщины действительно были слабостью Сабино. Я думаю, что именно
этот факт – факт интимных отношений с
женщиной, не являвшейся его женой, - стал решающим для такого
христианского идеалиста как Марио
Фирменич, который, собственно и вынес вердикт, понижающий в классе Сабино. Факт остаётся фактом –
«Чёрный» был изгнан в Кордобу не из-за
«индивидуализма», а за аморальное поведение, в соответствии с видением
Фирменича. Глупость. На самом деле, в индивидуалистичном эгоизме
можно было обвинить скорее меня самого:
ведь это я, передвигаясь по городу на украденной машине, не соблюдал
даже элементарных мер безопасности, за
что и поплатился сполна. Но, опять же, благодаря какой-то глупости, я стал первым заместителем
и потенциальным членом Национального
Руководства, а Сабино был объявлен эгоистом-индивидуалистом.
Другим
печальным известием, о котором я узнал по выходу из тюрьмы, стала новость
о самоубийстве нашего товарищи Тито
Вейцмана. Исключённый из разряда «комбатантов»
(у него были больные ноги), Тито крайне расстраивался из-за того факта,
что не мог помогать нам в оперативных
акциях. Но ещё больше его печалило то, что, вследствие своей фатальной политической безграмотности, он не был способен вести и
успешной политической работы. То есть, был полностью бесполезен
для движения, как ему казалось. Столь
грустную ситуацию усугубляла ещё и безответная
любовь к одной девушке, поэтому, в одну из ночей, он наглотался
снотворного и больше никогда не
проснулся. Смерти Сабино и Тито – моего
политического наставника и моего наставника в медицине, - а так же постижение безрадостного опыта
(убийство человека лицом к лицу в ходе нападения на президентскую резиденцию и
пытки во время ареста) погрузили меня в
серьёзную депрессию, из которой я вышел лишь спустя много времени благодаря стараниям своих
товарищей. Именно с этого момента я
заразился параноидальной манией тотальной осторожности – моя жизнь
реально утратила ту лёгкость, имевшуюся
ранее, превратившись в своего рода, ежедневное бегство от мнимых и реальных опасностей.
José Amorín.
«Montoneros. Una Buena historia»
